Или, во всяком случае, не только в этом. Или недостаточной защитой темных очков Бенко на турнире претендентов года. И здесь мы подошли к разгадке, как мне видится, феномена Михаила Таля. Это склоненное над доской лицо, этот взгляд горящих глаз, пронизывающих доску и соперника, эти шевелящиеся губы, эта улыбка, появляющаяся на одухотворенном лице, когда найдена комбинация, эта высшая концентрация мысли, я бы сказал, напор мысли -создавали нечто, чего не выдерживали слабые духом.
Когда же этот дух соединялся с энергией молодости, он был непобедим! Он был силен духом, как никто. Даже тогда, когда его организм был разрушен, дух его до конца, до последних дней оставался непреклонен. Я сомневаюсь в этом. И не потому, что его любимые поля е5, d5, f5 стали охраняться много строже. Дело в том, что академическому и всё понимающему Талю пришлось бы выдержать концентрацию мысли и напор молодости, которых не выдерживали лучшие из лучших.
Вспоминается летняя Москва го. Я был тогда секундантом Миши на его матче с Корчным, очень неудобным для него противником, матче, который Таль проиграл - 4,,5. Помню последнюю партию, где Миша черными в голландской создал сильную атаку, мог выиграть, но промедлил, и отложенная позиция не сулила больше ничьей.
Бессонная ночь анализа, доигрывание, закрытие, долгое блуждание по Москве, где у него было так много друзей. Его энергия, его неиссякаемая энергия Помню деревянный домик в самом центре Москвы, неподалеку от Главпочтамта. Там жил покойный теперь уже давно художник Игин, друг многих шахматистов, заглядывавших к нему в любое время дня и ночи. Наконец, последний самолет Москва — Рига, нет билетов, но Мишу узнали, и вот в кабине у пилотов летим в Ригу.
Ночь, квартира Миши, и вот я, уже ничего не чувствуя, засыпаю. Когда я проснулся утром, комната была сиза от сигаретного дыма, и где-то в отдалении с дивана на меня смотрел Миша, и толстая книга в его руках была почти прочитана. Читал он исключительно быстро, и я, находясь уже в западном сегменте моей жизни, знал, что, отправляясь куда-нибудь на турнир, надо взять с собой побольше книг, запрещенных тогда в СССР.
Тогда мне, пораженному ответом, явилось смутно объяснение, еще один аспект, раскрывающий личность Михаила Таля. Дело в том, что по большому счету его это не интересовало, он от этого как бы отстранялся. Не интересовали его и материальные ценности. Вспоминаю, как после одного из турниров в Тилбурге разделял с ним так им нелюбимую процедуру покупок. Пятигульденовые бумажки лежали в его карманах надо ли говорить, что кошелька у Таля никогда не было вперемешку с тысячными, и помню его искреннее удивление, когда он обнаружил еще одну такую в одном из боковых карманов.
А сколько было потерянных призов, сколько паспортов, оставленных в гостиницах или попросту забытых где-то Помню его поверх меня направленный взгляд, когда на межзональном турнире в Таско я выговаривал ему после того, как он заплатил 70 долларов за трехминутный разговор с Нью-Йорком. Вряд ли доходили до него мои слова, что в некоторых странах следует избегать телефонных разговоров из гостиниц.
Его, конечно, не интересовали звания и награды. Думаю, и звание чемпиона мира его по большому счету не интересовало. И уж совсем не интересовали карьера, власть или выгода или то, что понимают под этим словом его коллеги по чемпионскому званию последних лет. И в отличие от них его невозможно представить членом какой-либо партии вообще Хотя он в последнее время бывал в Израиле, думаю, что и его еврейство интересовало его постольку-поскольку. Даже он сам, его здоровье, его внешний вид интересовали его мало, так же мало, как и то, что о нем подумают другие.
Он был человеком с другой планеты, и единственное, что его интересовало по-настоящему, были шахматы. Он принадлежал к той редкой категории людей, которые как нечто само собой разумеющееся отмели от себя всё, к чему стремится большинство, прошли по жизни легкой походкой, - избранники судьбы, украшение Земли. Сжигая жизнь, он знал, что это — не генеральная репетиция, что другой — не будет.
Но жить по-другому не хотел и не умел. В январе года я играл свой первый турнир после отъезда из России — в резервной мастерской группе в Вейк-ан-Зее. Миша, игравший в главном турнире, появлялся каждый день в общем зале и, изучив мою позицию, переходил к другим партиям, а частенько и к партиям других групп со средним рейтингом где-то в районе Мы говорили тогда нередко — было о чем — до глубокой ночи, и иногда я отправлялся пешком из Вейк-ан-Зее в Бевервейк бывалые игроки Хоговен-турнира поймут, что я имею в виду , потому что автобусы уже не ходили или, правильнее будет сказать, еще не ходили.
В свободный день был большой блицтурнир для всех желающих, который длился целый день и который Миша выиграл к сведению современных профессионалов: первый приз был гульденов. И сам играл в такие. В комментариях к собственным партиям преобладали так редко встречающиеся теперь добродушие, уважение к партнеру и самоирония. Писать комментарии не любил, предпочитая показывать, наговаривая текст на магнитофон. А раньше просто диктуя.
Так он познакомился со своей женой Гелей осенью года, когда его не пустили по каким-то формальным причинам в чемпионат страны, который проводился в Риге. Она печатала его комментарии. Записывал ход только краткой нотацией, всегда перед тем, как его сделать. В редких случаях, когда соперник попадался уж слишком любопытный, открыто заглядывавший в его бланк, закрывал ход ручкой. Если ход не нравился, то зачеркивал и писал новый. Часа за полтора-два дср партии что-то ел, но больше для проформы, говорил уже мало, уходил в свой мир.
Так было, например, во время его матча с Корчным, и я понимал: в такие моменты его лучше не трогать. Обедали в разных местах: до матчей, где всё выверено до минуты и калории, еще было далеко Обожал, разумеется, всё, что было ему нельзя: острое, соленое, печеное. В последний раз я видел Мишу осенью года в Тилбурге.
Он приехал из Германии, где жил тогда с женой и дочерью Жанной, которую очень любил. Выглядел он ужасно, много старше своих лет, но оставался самим собой. Он сидел обычно в пресс-центре турнира с неизменной сигаретой, говорил мало, но каждое его замечание по части шахмат было всегда по существу. Оживился несколько, когда в своей обычной манере показал слушателям Академии Макса Эйве одну из своих недавних партий — против Панно из турнира в Буэнос-Айресе. Молодые люди смотрели на него, как на Стаунтона или Цукерторта.
Чудом было не то, что он живет, а то, что он не умер ранее. Он играл еще в последнем чемпионате Союза и написал потом вместе с Ваганяном, с которым был особенно близок в эти годы большую статью для нашего журнала. В феврале, когда я был в Каннах, меня попросили позвонить ему. Всё было не так, всё было по-другому. Но как-то всё откладывалось и откладывалось Последний свой турнир Миша играл в Барселоне. Были молодые и многообещающие. Полтурнира играл совсем больным, с температурой. В заключительном туре, полагая, что будет быстрая ничья, сыграл в сицилианской защите 3.
Сb5, предложил ничью, получил отказ. В проигранной позиции, уже под атакой, его молодой соперник сам предложил ничью. Эта была последняя выигранная Мишей турнирная партия. Мы перезванивались довольно часто, а за пару дней до моего отъезда на Олимпиаду в Манилу получил Мишино письмо. Вот оно:. К сожалению, обещанного рассказа о турнире пока не сделал — очень неважно себя чувствовал. В понедельник лечу в Москву на повторное свидание с медиками. Скорее всего, будет операция.
Как бы там ни бьихо, свободного времени, а также записывающих устройств будет достаточно Во всяком случае, желаю всяческих успехов тебе и всей вашей наименее русифицированной скажем так команде. Это был последний привет, который я получил от него. Перед тем как лечь в больницу, уже совсем больным играл в блицтурнире в Москве и выиграл партию у Каспарова и занял третье место после Каспарова и Бареева, но опередил и Смыслова, и Долматова, и Выжманавина, и Белявского.
Несколько дней спустя, 28 июня года, Миша Таль умер в московской больнице. Официальная причина его смерти: кровотечение в пищевод. Но фактически отказывался функционировать весь его организм. Его похоронили в Риге, городе, где он родился, на еврейском кладбище Шмерли, рядом с могилами его близких. Ему было пятьдесят пять лет. Он выглядел в последние годы старше своего возраста, но никогда не ассоциировался у меня с пожилым человеком, оставаясь всегда Мишей.
Иногда я спрашиваю себя: откуда у этих мальчиков из пристойных европейских еврейских семей, похожих друг на друга даже внешне - Модильяни, Кафки, Таля, - откуда эта всепоглощающая страсть к самовыражению? Где здесь тайна?
Шахматное наследие А.С.Лутикова. Боец с открытым забралом.
Я не знаю ответа. Тот, кто когда-либо касался или коснется удивительного мира шахмат, не пройдет мимо светлого имени: Миша Таль. Я знаю, есть большая разница между гением в искусстве и гением в повседневной жизни. Я, кому выпала привилегия видеть Мишу Таля вблизи, попытался немного рассказать об этом. А за гения шахмат Михаила Таля говорят его партии. Единственную партию с Ботвинником я играл весной года.
Он был тогда в Голландии с целью покупки нового, более сильного компьютера, необходимого для работы, и всё это время я был рядом с ним. В один из дней Ботвинника попросили выступить на закрытии юношеского чемпионата страны, который проходил в Хилверсуме. Были, конечно, и фотографы, и телевизионные съемки.
Расставили фигуры, мне достались белые. Я решил не оригинальничать и двинул вперед ферзевую пешку. Стрекот камеры, где-то голоса детей. Ботвинник не отвечал некоторое время, и я вопросительно посмотрел на него. Изменился весь его облик, он как бы выпрямился, затвердел на стуле, наконец, глядя на доску, поправил очки, галстук и сделал ответный ход.
К сожалению, тогда в суете момента я не записал партии, но течение ее помню очень хорошо. Я делал все известные ходы, Ботвинник отвечал, не торопясь, всегда немного подумав. Но после пятнадцати ходов по какой-то странной причине моя позиция потеряла эластичность, был утерян генеральный план: я стоял несколько хуже. Ботвинник думал над своим ходом. Ботвинник все еще смотрел на доску и наконец поднял голову.
На меня не мигая и жестко смотрели синие, выцветшие уже глаза с астигматично расставленными зрачками, которые глядели так же в глаза Ласкера, Капабланки и Алехина, и он знал хорошо оценку позиции на доске и знал, что я тоже знаю. Бывая часто в Голландии - в первый раз в году, - Ботвинник знал несколько выражений по-голландски; его английский и немецкий были довольно слабы. Мы виделись каждый год во время его частых тогда посещений Амстердама или Брюсселя или в Москве, в последний раз во время Олимпиады в декабре го, за полгода до его смерти. Теперь я жалею, что не было у меня эккермановских задатков и я не записал всех бесед с Ботвинником, но многое еще свежо в памяти и, к счастью, на магнитофонной ленте.
Так и называли друг друга несколько дней, но шутка не перешла в привычку, и скоро вернулись к Михаилу Моисеевичу и Геннадию Борисовичу. Я же - при прощаниях и тогда, когда пытался всегда безрезультатно, впрочем снять налет многих советских десятилетий, навсегда устоявшихся понятий, представлений, пытался добраться до чего-то Вот вы, Гена, в Москву, может быть, приедете Ну, еще раз Я провел с ним десять дней кряду летом года, когда приехал в Москву с молодым Пикетом для занятий с Патриархом.
Вижу хорошо Гроссмейстерскую комнату в клубе на Гоголевском, пятнадцатилетнего Широва с Багировым, тоже присутствовавших на занятиях, самого Михаила Моисеевича, всегда несколько думавшего перед тем, как задать вопрос или сделать замечание. Там же я понял, что его целенаправленная, не знающая сомнений, во многом догматичная манера мышления вкупе, разумеется, с высочайшим классом является идеальной для занятий с молодыми шахматистами, и педагогом он был, конечно, замечательным.
Стоял жаркий июнь, и в соседней комнате играл бесконечные тренировочные партии совсем маленький худенький мальчик, на которого Ботвинник советовал обратить серьезное внимание. Это был Володя Крамник.
В его последний приезд в Голландию, где он читал лекцию студентам экономического факультета в Тилбурге, говорили подолгу несколько дней подряд, и не только о шахматах. Я бы даже сказал, не столько о шахматах, сколько о его родителях, жене, книгах и музыке, Сталине и Молотове, всегда все же возвращаясь к шахматам. Говорил он точным, сжатым языком, зачастую простым до банальности, слегка картавя, разумеется, с его, ботвинниковской, интерпретацией и видением событий и фактов. Отец мой из Белоруссии, из деревни Кудрищино, это в 25 километрах от Минска, недалеко от Острошицкого городка.
Его отец, мой дедушка, был арендатором; так вообще редко бывало, чтобы еврей занимался сельским хозяйством, но так было. Все его сыновья, а их было пятеро, в том числе мой отец, у него работали. Отец бьш года рождения. Обладал огромной физической силой, хватал за рога быка из стада и валил на землю.
И характер у него был жесткий, если казалось что-то справедливым, то стоял на этом до конца. Да, наверное Наверное, и конституция моя, и черты характера от него. По-русски он говорил без акцента и писал очень хорошо, помню, и почерк имел очень красивый. Говорил, конечно, и на идише, вот не знаю, ходил ли в хедер, но дома у нас запретил говорить на жаргоне, только по-русски. В двадцать пять лет он уехал в Минск, потом началась революция года, работал в подпольной типографии. Там из-за отравления потерял зубы и решил стать зубным техником.
Два других его брата уехали в Америку еще в прошлом веке, туда же уехала сестра Раиса, моя тетя. Но она уехала позже, уже в году. Я помню, как она приезжала проститься к нам в Петербург, я был маленький совсем, болел, стоял в кроватке и размахивал деревянной саблей. Ею и стукнул тетю Раису по голове, когда она подошла. После моей победы в Ноттингеме она прислала мне из Америки поздравительную открытку. Я, конечно, на нее не ответил — тогда это было ужасно опасно, и она не случайно прислала поздравление не в письме, а открыткой, чтобы все видели, что нет секретов.
Л отец уехал в Берлин учиться на зубного техника, но немец ему не понравился, и он приехал в Петербург и поступил учеником к зубному технику Василию Ефремову. Я видел его на похоронах отца, был он такой маленький, с огромной седой бородой. Отец у него выучился, получил диплом и право на жительство в Петербурге. Сначала он снял квартиру на Пушкинской улице, там познакомился с моей мамой Серафимой Самойловной Рабинович. Она была дантисткой. Судьба ее тоже была очень интересной. Мама старше отца на два года, родом из Креславки Витебской губернии в Белоруссии. Дедушка мой с материнской стороны — частный поверенный в делах графа Плотера.
Имел большой дом на берегу Двины, я помню этот дом на фотографии, он сгорел во время войны. Мама рассказывала, что, когда в Креславку приезжал старший сын деда Исаак, в честь которого назвали моего старшего брата, убитого на войне, они ночами напролет резались в шахматы, но в какую силу они играли — неизвестно. Потом в Двинске мама получшт диплом дантиста, тоже участвовала в революции года, была даже в РСДРП, но меньшевиков, ее выслали в Сибирь на два года.
Потом приехала в Петербург и работала в медицинском пункте Обуховского завода. Тогда туда ходил от Николаевского вокзала паровичок. Я помню его очень хорошо. Так вот, она ездила на нем и давала заказы зубному технику на Пушкинской. Там она познакомилась с моим отцом. Они поженились, она оставила завод, переехала к нему, родился мой брат Исаак. Отец был очень хороший техник, дела его пошли на лад, и мы переехали на Невский проспект, где жили во дворе дома Там была большая солнечная квартира из семи комнат на четвертом этаже, лифт, внизу стоял швейцар.
Были кухарка, горничная, у меня с братом одно время была даже бонна. Потом год, февральская революция; помню очень хорошо — на улице стреляли, мама сажала нас с братом за платяной шкаф, мы ведь жили на Невском, в самом центре города. В году отец увлекся другой женщиной, ушел от нас.
Он женился на бывшей дворянке. У него появилась другая семья, две дочери. С одной из них — она младше меня на десять лет — у меня сейчас хорошие отношения. Научил меня играть в шахматы приятель моего брата Лёня Баскин. Мне было тогда двенадцать лет. Жил он в следующем дворе того же дома на Невском, а родители этого Лёни имели небольшой бакалейный магазинчик тоже на Невском.
Я вообще был в синагоге два раза. В первый раз с Лёней и его Родителями. Был какой-то еврейский праздник, и они взяли меня с собой. Тогда на Троицкой находилась большая хоральная синагога, но мне там не понравилось. Вообще, хотя дедушку с материнской стороны я и видел в ермолке, отец и мать были интернационалисты.
Во второй раз это было в м году, после Олимпиады в Израиле, когда у нас состоялась экскурсия в Иерусалим. Потом я выступал в одном кибуце недалеко от ливанской границы. Там у меня спросили о моем еврействе. Я ответил так. Больше вопросов не было. В народе, знаете, в 20—х годах антисемитизма не было, это потом пришло сверху.
Ну, была, конечно, подоплека, когда я против Смыслова играл — еврей против русского, нет, антисемитских возгласов в зале не было, уши у меня очень хорошие, но по телефону звонили, особенно во время матча-реванша, и была антисемитская брань. Это — было. Ну я, конечно, позвонил в милицию от соседей — звонки и прекратились. Вообще после года мы жили очень бедно, мама болела, отец давал нам рублей в месяц, что было очень-очень скромно. Нет, отец с матерью не виделись, хотя отношения сохранялись.
Мать болела довольно часто, и, когда она лежала в больнице, хозяйство вел мой брат. Студентом я стал в году, он давал мне рубль в день на проезд до института, обед и ужин. В школе я учился в Финском переулке у Финляндского вокзала и ходил туда пешком по Литейному проспекту через весь город. Там были замечательные педагоги, и вообще школе я обязан очень многим. В девять лет я прочел уже почти всю русскую классику.
Книги были тогда очень дешевые. Прочел Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева. Толстого уже позже. Но выше всех Пушкин, конечно, уж не знаю, когда он будет превзойден, если будет. Он ведь такой жизнелюб, оптимист, лаконичен. У него ведь воды никогда не было, а у других писателей вода была. А из современных писателей люблю Зощенко. Я познакомиться с ним в году. Он пришел тогда на последний тур чемпионата СССР.
Выглядел очень грустно. Я ему понравился. И Евгения Шварца я тоже очень высоко ставлю. Читал ли я Солженицына? Так Иван Денисович — это плагиат. Нет, больше я ничего его не читал — достаточно. Что касается музыки, то здесь два фактора сыграли роль. Во-первых, уроки музыки в школе, во-вторых, моя жена.
В школе уроков пения, как сейчас, не быт, был урок слушания музыки, и преподавательница или сама играла, или приглашала студентов консерватории, и мы учились слушать и понимать музыку. Поэтому и русскую, и мировую музыку я знаю достаточно хорошо, мы с Гаянэ Давидовной ходили в оперу, но меньше, а вот в балет много чаще. Я познакомился со своей женой 2 мая года и помню этот день очень хорошо.
Ганочка была на три года моложе меня. Девичья фамилия ее — Ананова, была она стопроцентная армянка, но родилась в Петербурге. Отец ее из пригорода Ростова, а мать — из Ейска. В семье говорили только по-русски, хотя, когда родители хотели, чтобы дети не поняли, говорили между собой по-армянски. Была она удивительно приветливая, добрая, очень верующая, эта вера ее очень поддерживала.
Часть моего успеха принадлежит ей, конечно. Во всем, чем я занимался, она меня поддерживала. По профессии была балерина, учшшсь у знаменитой Вагановой. Танцевала сначала в Мариинском Кировском театре, а после войны — в Большом. Танцевала в общей сложности двадцать четыре года, до го. Память у нее была феноменальная, ведь тогда не было видео, но она помнила почти все постановки. Я ходил, конечно, всегда, когда она танцевала.
Ну, потом — дочка, внуки. Она им всю жизнь отдавала и мать мою тоже очень поддерживала. И общительная такая, а вот Гаянэ Давидовна всегда немного грустной была. Еще о музыке. Я в театр часто ходил. Ленинград тогда был просто потрясен моими успехами, и у меня был бесплатный пропуск в ложу дирекции во все театры. Нет, с Шостаковичем знаком не был, а вот с Сергеем Сергеевичем Прокофьевым мы были друзья, и с дирижером Хайкиным тоже.
Помню, выбрали нас обоих депутатами Ленинградского городского совета, и это было дико скучно, так мы сидели рядом и беседовали о том о сем, потом я с ним еще в Москве виделся. С Прокофьевым я познакомился в Москве во время Третьего международного турнира. Шахматы он очень любил, и сам играл, и был другом Капабланки. Я шел тогда на пол-очка сзади Капы, после того как проиграл ему совершенно выигранную позицию, да-а Помните эту партию? Я тогда очень хорошо играл. И вот в конце турнира я должен был играть черными с Левенфишем, а он белыми с Элисказе-сом у и Левенфиш пустил провокационный слух, что его заставляют мне проиграть, и сообщил об этом Капабланке.
Прокофьев тоже узнал об этом, был он человек горячий и порвал со мной всякие отношения. Прокофьев всё понял и, когда мы поделили с Капой 1—2-е места в Ноттингеме, прислал нам обоим поздравительные телеграммы. Потом мы с ним были друзья, но в чемпионате года он болел все же за Кереса, а не за меня Люблю ли я его музыку?
Потом, когда он умер, меня попросили написать о нем. И музыковеды очень удивились, так как никогда не слыхали о таком произведении. Эта вещь очень сильная, а вообще же музыка у него какая-то искусственная была. Вот в своих воспоминаниях он пишет, что музыку надо писать так, как не писали до тебя. А Капа как учил? Надо всегда играть по позиции. Но у него есть, конечно, очень сильные вещи. Вот Шостакович мне как-то ближе, музыка его более живая, озорная. Бьи ли Прокофьев сшьным игроком? Да нет, королевский гамбит, жертвы, все вперед, поэтому Ойстрах легко у него выигрывав Ойстрах имел выжидательный стьыь — главное, ошибок не делать.
Мы с нам тоже бььш очень дружны. А вообще я фортепиано люблю — там можно больше сказать. Записывал ли я свои самые первые партии? Да, конечно, в такой тетрадочке, по-моему, она сейчас у Батуринского. Помню, записывал туда гастрольные партии Ласкера, партии из второго чемпионата школы, где занял первое место. Все партии записаны и прокомментированы почти все. Родители мои были категорически против того, чтобы я играл в шахматы. И он резко отрицательно отозвался о том, что я играю в шахматы, его страшно волновало, что я прохожу все комнаты этой игроцкой богемы.
Он думал, что это меня засосет, а меня это совершенно не интересовало, я стремился на последний этаж, где можно было играть в шахматы. Даже когда пришли успехи, появилось имя в газетах, не было большого восторга. Когда же в м году мне нужно было в первый раз ехать играть в Стокгольм, мать помчалась в школу и говорила с воспитателем нашего класса. Она и до этого ездила и тайком жаловалась директору школы на мое увлечение.
Ну, потом они, конечно, примирились, они ведь были против оттого, что шахматы тогда не были профессией. Ну а я, я не мог не играть. На следующий год во внекатегорном турнире я играл уже будь здоров, хорошо играл. Нет, никакого тренера не было, всё брал из книг, сам анализировал очень много. Все в Ленинграде были тогда учениками Романовского, а я в тот клуб не ходил, за это Романовский меня возненавидел. Вообще отношения с ним были сложные, но, конечно, это внешне никак не отражалось, здоровались, разумеется, и все приличия соблюдали Первым, с кем я прекратил всякий контакт, был Бронштейн: во время нашего матча он вел себя безобразно.
Так если он жертвовал или, наоборот, выигрывал пешку, там всегда аплодисменты были. А сам он делал ход и быстро уходил за сцену, а потом вдруг выскакивах и снова скрывался. В зале смех, а мне это мешало играть. А то, что он говорит, что во время й партии думал больше о судьбе своего отца, так это Вайнштейном подсказано — его злым гением. Тот был страшный человек, просто страшный, меня ненавидел, он не хотел, чтобы я стал чемпионом мира.
Когда обсуждался мой матч с Мехиным, то, несмотря на решение Сталина, он, пользуясь тем, что был начальником планово-финансового отдела КГБ, использовал свои связи, чтобы мешать моим переговорам с Алехиным. Во время войны он агитировал за то, чтобы объявить Алехина преступником и лишить его звания чемпиона мира, и давил на меня, чтобы я выступил инициатором этого. Ясно, что это было самое простое, чтобы Алехин вообще не играл матч. После матча, хотя мы с Бронштейном и здоровались, он для меня перестал существовать. Последние годы я стал относиться к нему нормально, но он меня до сих пор ненавидит.
И с Левенфишем отношения были очень острые. Вообще он был очень интеллигентным человеком, окончил Технологический институт в Петербурге еще до революции, и шахматист высокого таланта, но шахматам все время не уделял, хотя обладал высокой шахматной культурой. Но был он всегда как одинокий одичалый волк. Действительно, он был в году уже взрослым человеком, а я еще ребенком, но нет, не думаю, как вы говорите, что мы по-разному воспринимали происходящее. Не думаю, что он был антисоветчик, в конце концов ему уж и не так плохо жилось в Советском Союзе, а то, что выезжать за границу не мог, так я не уверен, так ли уж это важно.
Я вот в свое время Гулько с женой говорил, что тоже мог остаться в м году в Стокгольме, да не остался, и неплохо получилось. И Романовский не был антисоветчик. А вот Богатырчук — тот ненавидел советскую власть. Нет, книгу его не читал, но знаю его хорошо. Талантливый и позицию понимал хорошо, считал хорошо, пользовался ласкеровским принципом: если хуже — еще не проиграно.
Но человек был нечистоплотный. Я ему в м году партию проиграл, а потом еще две, но что поделаешь, вот был такой лесничий в Сибири — Измайлов, так я ему тоже две партии проиграл — одну в Одессе в м году, другую в полуфинале — в м, едва в финал попал Ну и с Петросяном не было отношений после того, как он вел себя во время нашего матча совершенно неприлично.
Что значит? Надо было подписать регламент матча, и, не помню уж какой, совсем ничтожный пункт ему не нравится — подписывать не хочет. Мне говорят в федерации: подождите пару дней. Потом снова отказывается. И так несколько раз. Ясно: решили потрепать мне нервы. А когда Петросян поднимался по лестнице Театра эстрады, армяне перед ним святую землю из Эчмиадзина посыпали.
Ну что это такое? А он воспринимал как должное. Если бы передо мной посыпали святую землю из Иерусалима — что бы я сделал? И со Смысловым у меня тоже были острые отношения, но такого не было. Сейчас у нас с Василием Васильевичем отношения нормальные. С Эйве быт острые отношения, когда мы с ним конкурировали, например в Гронингене в году: тогда было ясно, что если он этот турнир выигрывает, то никакого матч-турнира в м году не будет.
Ну, а потом, когда спортивный элемент отпал, мы с ним друзья стали самые настоящие. С Карповым были добрые отношения, но потом они ухудшились, когда он стал утверждать, что советской шахматной школы нет. И потом, когда он притеснял Каспарова, я взял сторону Каспарова, так как считал, что они должны быть в равных условиях. Ну и эта жуткая история, когда прекратили матч, здесь приняли участие все — и ЦК, и Спорткомитет, и федерация, и Кампо. Ведь Гарик с го по й посещал мою школу, потом она была закрыта, и мы встречались с ним просто вдвоем, я поддерживал его всячески.
Я ведь добился для него участия в Мемориале Сокольского, который он выиграл легко и стал мастером, то же самое и турнир в Баня-Луке, где он стал гроссмейстером. Гарик сейчас играет слабее, чем десять лет тому назад, и стиль его изменился. Раньше он играл, как Капабланка, как я его учил, по позиции, но несколько лет назад я заметил, что в интересах безопасности он идет на упрощения и после того, как позиция упростится, применяет свой тактический талант.
Нет, я не думаю, что это возраст, он просто понял, что ему в первую очередь не надо проигрывать. Но, может быть, и шахматист способен сыграть только определенное количество хороших партий, а остальное время он просто передвигает фигуры? Думаю, что единственное спасение его — это бросить галиматью, которой он сейчас занимается. Но это уже бывало, что ко мне поворачивались спиной, я в конце концов помогал Каспарову не из-за его человеческих качеств, а потому, что он замечательный шахматист.
Кого я выше оцениваю, Каспарова или Карпова? Конечно, они оба выдающиеся таланты, но более разносторонний талант — у Карпова. Так вот, он играл фантастически в этих матчах. Как он выиграл у Спасского! А тот ведь был еще очень силен — Спасский за несколько месяцев до этого, в м, выиграл чемпионат Союза, и какой! Так Карпов его в матче прямо разгромил. Ну а потом Карпов перестал играть в полную силу. Почему — не знаю. Но то, что он показал недавно на турнире в Линаресе, говорит о том, что он сохранил еще свой талант.
С кем из них я хотел бы остаться вдвоем на необитаемом острове? У меня сейчас достаточно хорошие отношения с Карповым. Но если бы я мог выбирать между Карповым времен его чемпионства и Каспаровым — его чемпионства, я бы предпочел остаться в одиночестве на необитаемом острове. Из молодых? Помню, когда Крамнику было двенадцать лет, играл он очень осторожно, очень правильно. Он быстро усиливался и сейчас играет смелее, но просто с неуважением относится к себе: толстый, пьет, курит.
Камскому проиграл позорно, да и Гельфанду. Он и меня теперь избегает, обходит стороной. Широв — очень своеобразный талант, мне чем-то Корчного напоминает. Но у него, я думаю, нервная система не в порядке — то хорошо, то плохо. Он резкий такой, импульсивный, кого угодно может критиковать. Нет, как чемпион мира он мне не видится. Прежде чем о будущем чемпионе говорить, надо порядок навести в шахматном мире.
Скоростные турниры всякие, все шлеп да шлеп — издевательство над шахматами. Вы видели, как Каспаров компьютеру проиграл? Бесцветная партия! Компьютер играл бесцветно, Каспаров просто жутко. Но я это еще перед матчем в Лондоне понял, когда мама со мной говорила, что деньги для них — это всё. Нет, шахматы не изменились, не стали другими — это всё сказки для маленьких детей. Это только первоначальную информацию теперь легче добыть, а процесс анализа остался прежним.
Шахматист должен анализировать сам и много, и ничто не может заменить анализа. Лучшая из моих аналитических работ? Думаю, написал ее во время войны, когда прокомментировал все партии турнира на звание абсолютного чемпиона СССР. Я ведь тогда, в м, написал письмо Мо-лотову, что теряю свою шахматную квалификацию. Так у меня образовались два свободных дня в неделю, тогда и книгу писал.
Помню, привел ко мне Быховский Белявского — тому тогда семнадцать лет было — посмотреть, как играет. Бьшо видно: способный, но ничего не знает, просто играет как бог на душу положит. Так я ему дал эту книгу, чтоб научился анализировать. Через несколько месяцев он ее вернул и сказал, что искал в анализах хотя бы одну ошибку, да так и не нашел. Когда я сам играл сильнее всего? Ну, конечно, в м году играл я хорошо.
Готовился от всей души и показал, на что способен. И чемпионат СССР в м играл хорошо, когда набрал 16 из ти. Да и матч-реванш с Толем, хотя было мне уже пятьдесят. Подготовился очень хорошо и всех удивил, и Таля удивил. Вы вот о Таге хорошо написаш, а стиль его определили неправильно. Я же показал во втором матче, как с ним надо играть. Когда фигуры у него прыгаги по доске — не было ему равных, а когда крепкая пешечная структура в центре — тогда позиционно он был слаб, поэтому надо было его ограничивать, ограничивать.
Да, Таль Помню, в Мюнхене в м была трамвайная остановка Таль-штрассе. Мы всё шутшли: в честь Миши названа. Был болен, вы говорите? Но он же всю жизнь болел. А как было дело? Вызывает меня Романов и говорит: матч опыожен — Таль болен. Есть ли официальное заявление от врача? Да нет, говорит, болен он. Я: но есть правила, должно быть удостоверение. Перешли на крик. Вечером Романов мне позвонил и сказал: матч играется. Оказывается, позвонили Толю в Ригу, чтобы он официально освидетельствовался, но Таль отказался. Вообще говоря, и Бронштейн, и Смыслов, и Таль после матчей со мной уже не показывали бшой игры.
Этот грех на моей душе, так как я их раскрыл и все поняли, как с ними надо играть. Нет, не курил никогда, за исключением двух месяцев в молодости, алкоголя не употреблял, ел всегда за полтора часа до игры, потом лежал, но не спал, просто лежал, потому что, когда лежишь, никто не лезет с пустыми разговорами. Сначала брал с собой на игру черную смородину с лимоном, жена сама выжимала. Потом стал пить кофе. Одно время ел шоколад во время игры, думаю — это неплохо.
Для себя заметил так: если поправляюсь во время турнира, значит, плохо играл, и если прихожу после партии не усталый — тоже плохо. Ну а если измочаленный — тогда полный порядок. После партии с Капаб-ланкой в Амстердаме со стула не мог подняться. Сон, конечно, важное дело. Что вам Спасский говорил в отношении сна? Чепуху, наверное. Но был великий шахматист, великий.
Это продолжение линии Ласкера: его мало интересовало, что делают другие, он имел свое мнение. Свой первый матч с Петросяном он играл уже очень хорошо, но, я думаю, ему Бондаревский голову заморочил. Ну а второй матч с Петросяном — просто великолепно. Думаю, что Фишеру он проиграл матч по жупости. Переоценил себя. А то, что с ним произошло, — так вы же сами знаете, что творчество и деньги сопутствуют друг другу. Здесь вопрос — что важнее? Или деньги — для того, чтобы играть в шахматы, или шахматы — для того, чтобы зарабатывать деньги. Ну, он перешел на вторую систему и потерял интерес к шахматам.
Ему сейчас еще повезло, что он сыграл этот идиотский матч с Фишером и обеспечил себя. Так вот о сне: я спал хорошо до московского турнира го года. Но тогда такая страшная жара стояла, да еще шум постоянный на улице, что я потерял сон. Но был молодой и с бессонницей играл хорошо, заставлял себя играть. Потом как-то восстановился, но полного порядка так и не было. Без всякого сомнения, машина будет играть сильнее человека, и бояться здесь нечего, шахматы станут еще популярнее. Бегают же люди на стадионах, хотя и велосипед, и тем более машина намного быстрее.
Нет, здесь бояться не надо, но дело это непростое. Знаете, что я вчера на лекции понял? Составить программу для управления экономикой легче, чем для шахмат, потому что игра двусторонняя, антагонистическая — игроки мешают друг другу, это же черт знает что такое, а в экономике этого нет, там всё проще.
Нет, Сталина не видел, с Поскребышевым, помощником его, по телефону разговаривал, а Сталина не видел. Но у меня есть телеграмма. Получил я ее в январе года, после того как послал Молотову письмо насчет моего матча с Алехиным. Остальное нетрудно обеспечить.
Ну, и потом у меня в Центре висит распоряжение J года за сталинской подписью. Сталин ведь был не только негативной фигурой, его роль двойственна. Он укреплял государство, и, хотя люди жили бедно, большинство его поддерживало. Десятки миллионов жизней, вы говорите? Знаете, я в это не очень верю. Лагеря были, конечно, но многие из лагерей возвращситсь, очень многие, и друзья мои возвращались. Так что цифрам я не очень верю. Хотя Сталин очень ловко камуфлировал свои злодейства. Впервые я почувствовал, что это брехня, в году, когда объявили о процессе врачей — врачи-убийцы. Я тогда и не поверил.
Был на приеме у Вышинского. Еще тогда, до войны, я отстаивал идею, что шахматные турниры надо проводить, как музыкальные конкурсы, что шахматы не хуже скрипки. Я ему прямо сказал об этом, а Вышинский говорит: у нас денег нет. А я ему: а на конкурсы есть? Так он ничего и не ответил Вышинский был, конечно, приспособленец, но человек способный. В каком смысле? Юрист хороший, талантливый, но беспринципный. А вот Крыленко — это другое дело: добрый, справедливый, принципиальный и шахматы любил безумно, но, конечно, партийная дисциплина и указания ЦК были для него законом. Так и на фотографии они вместе.
Брежнев мне в году орден вручал после матча-реванша с Толем. Говорил он очень тепло и вообще мне понравился, это он потом больной стал. Сожалею ли о чем-нибудь, что сделал не так в жизни? Делал какие-то ошибки, но я их больше не повторял. Ну, так трудно сказать. Он замолчал, комната была полна заходящим солнцем сентября года, и в соседней церкви часы уже били шесть. Было видно, что он устал. В прошлый свой приезд грозился всё пойти к Федорову, да выжидал, полагая, что профессор должен сначала прочесть его статью в историческом журнале, написанную еще в году, из которой было ясно, что он уже и тогда был за демократию.
Я снова посмотрел на него. Старческие руки, астигматический взгляд из-за толстых стекол очков, седые, аккуратно зачесанные волосы. Он говорил о людях, большинство из которых умерло, так, как будто его самого на девятом десятке не касаются понятия времени и возраста. Его лекция на экономическом факультете и пресс-конференция в Тилбурге, посвященная шахматам, были фактически одним и тем же — яростной, страстной попыткой утвердить свою правоту, часто резкую и нетерпимую, не считающуюся с мнением собеседника или оппонента.
Очень часто он брал за основу факт, далеко не очевидный, а иногда даже весьма сомнительный, и делал из него выводы с железной последовательностью и неумолимой логикой. Добившись вследствие своего огромного таланта и железной воли наивысших успехов в одной области, он под влиянием этого полагал, что может чувствовать себя на таком же уровне и в других, где был значительно менее компетентен. Поэтому его суждения часто выглядят наивными и банальными, а иногда даже нелепыми. Нет, впрочем, никакого сомнения в искренности и абсолютной вере в то, что он говорил.
Очевидно, что в этом немалую роль сыграла и страна, в которой он прожил всю свою сознательную жизнь, страна, считавшая только одну идею правильной, а остальные — реакционными или ошибочными. Его оценки людей и событий совмещали в себе нередко глубокое проникновение в характер человека и догматическое упрямство в объяснении его мотивов и намерений. Надо отдать ему должное: он развивал свои теории и гипотезы, построенные на этих предпосылках, с исключительной ясностью и целеустремленностью.
Раз приняв какое-то решение, он следовал ему твердо, не сворачивая в сторону. Я думаю, что это качество - вера в себя, в правильность избранного плана, собственной идеи — крайне важно для шахматиста высокого уровня. Уверенность эта каким-то образом передается и шахматным фигурам. Все чемпионы мира, которых я видел вблизи, обладали в той или иной степени этим качеством. Просчитав варианты и сыграв g2-g4, следует верить только в лобовую атаку, а не сокрушаться по поводу того, что поле f4 сдается навсегда и что будет, если туда придет черный конь. Сомнения, накапливаемые с опытом, увы, порождают неуверенность и ничего хорошего не приносят.
Это когда он сказал, после года, что ли? Обидчиков своих и в жизни, и за шахматной доской помнил крепко. Как же, как же, помню, не к ночи будет помянут. На командном первенстве СССР года совсем выиграно было, так расслабился, пропустил удар, даже ничьей не сделал Вижу хорошо его в пресс-центре турнира. Анализировал он, разумеется, всегда вслепую, в последние годы, увы, почти буквально.
О шахматах он знал что-то, чего другие не знали. В шахматах х, х и х годов было много замечательных лис, но он, конечно, был из разряда ежей. В своем последнем турнире в Лейдене в году стоял на выигрыш во многих партиях, но, впервые в жизни разделив последнее место, понял, что дело здесь не только в шахматах. Он понял прекрасно, что на шахматы распространяется тот же жестокий обычай, который существовал у жителей Огненной Земли: молодые, подрастая, убивают и съедают стариков.
Он не верил, конечно, ни в Бога Спинозы, ни тем более в Бога бруклинского раввина, хотя, сам того не подозревая, жил по мудрости Талмуда: жизнь — не страдание и не наслаждение, а дело, которое нужно довести до конца. Его религией стало мировоззрение нового государства, вместе с которым он рос. Его заповедями были лозунги и идеалы молодой страны. Этим идеалам, таким красивым на бумаге и неосуществимым в действительности, отброшенным сейчас вместе с самой системой, он оставался верен пусть с самоочевидными коррективами до конца. Отказаться от этих идеалов — значило для него перечеркнуть всю свою жизнь.
Так и в шахматах: выработав еще в молодые годы свои методы подготовки и принципы ведения борьбы, он оставался им верен до конца творческого пути. В партии четырнадцатилетнего Миши Ботвинника, которую он выиграл в году в сеансе одновременной игры у Капабланки, уже ясно проглядывают черты его будущих лучших образцов. В Брюсселе в августе го он получил телеграмму от Горбачева по поводу своего восьмидесятилетия. На следующий день, когда спал первый ажиотаж, спросил его, шагнувшего в девятый десяток, о жизни и смерти.
Мне показалось, что-то похожее говорил не Энгельс, а Марк Аврелий, но не стал спорить по мелочам. Смерти я не боюсь. Детищем последнего периода жизни была его программа. Ей посвящал он всё свое время и энергию. Знал, конечно, что большинство математиков скептически относится к его идее создания программы по подобию мышления человека, но твердо верил в свою правоту. Он был живой реликвией, частью эпохи, и невозможно оторвать или рассматривать его вне этой эпохи и вне ее контекста.
Невозможно понять некоторые поступки Шостаковича или Пастернака, например, вне того времени, когда они жили, и вне той удивительной, жестокой, ни на что не похожей страны. Но была и разница. Начиная с двадцатилетнего возраста, когда он впервые стал чемпионом СССР, его имя стало не просто популярным, оно превратилось в символ шахмат в Стране Советов, так же как имя Маяковского - в поэзии, Улановой - в балете или Шолохова — в литературе. Расскажу еще о двух случаях, мне кажется, очень типичных для него. Как и большинство чемпионов мира по шахматам, Ботвинник вырос без отца и с детства был приучен к формуле, которая стала формулой жизни.
Вот она. Свое восьмидесятилетие, которое совпало с окончанием претендентских матчей, он встречал в Брюсселе. Был большой банкет, и сам юбиляр выступал с речью. Я переводил, как мог, и, когда он под аплодисменты стал спускаться по лестнице, попытался взять его, почти ничего не видящего, под руку. Это было нежелание смириться, зависеть от чужой воли, остановить часы, сдаться. Всё, что он делал в шахматах и в жизни, все решения, которые он принимал, он принимал сам и, приняв однажды, следовал им неукоснительно. Другой случай, из Тилбурга, когда он решил купить несколько авторучек для своих сотрудников и попросил меня помочь ему в этом.
В магазине, когда я сказал об этом девушке, она стала переспрашивать. В последний раз видел его в декабре го в Москве, в клубе на Гоголевском, где он работал еще каждый день. Михаил Таль наблюдает за партией юного Фишера. Цюрих В огромной по моим тогдашним понятиям рижской квартире жили: мама Миши, его старший брат Яша, ненадолго переживший мать; сам Миша с подругой, которая эмигрировала в году в Германию, Первая жена Миши — Салли, живущая сейчас в Антверпене, их сын Гера — прелестный мальчик с каштановыми вьющимися кудрями, сейчас отец трех детей и зубной врач в в Израиле.
Салли Ландау. День бракосочетания. Почти каждый день в рижскую квартиру Талей приходил дядя Роберт, друг отца Миши, врача, умершего в году. В шахматы он играл довольно слабо, но мог часами следить за нашими анализами и блицпартиями, глядя на Мишу влюбленными глазами. Это было семейным секретом: в действительности дядя Роберт был отцом Миши. Дедушка Роберт, Миша и маленький Гера. Сейчас, когда никого из них уже нет в живых, вижу хорошо Роберта с неизменной сигаретой в пожелтевших от никотина пальцах, нередко и с рюмкой коньяка и Мишу, и впрямь так похожего на него обликом, манерой говорить, держаться.
Я во время этих пикировок смущенно отводил глаза, но на меня никто не обращал внимания, считая за своего. Летом года часто отправлялись на Рижское взморье, где ему была выделена дача, вернее, три комнаты на втором этаже домика. Пляж был совсем рядом, в солнечную погоду брали с собой мяч, и Миша азартно, как и всё что он делал, отражал мои попытки забить гол в створ импровизированных ворот майка и пляжная сумка. Он играл вратарем в университетской команде и привязанность к футболу сохранил навсегда. На лбу его были заметны шрамы — следы жуткого удара бутылкой по голове в ночном баре Гаваны во время Олимпиады года известна шутка Петросяна: только с железным здоровьем Таля можно было перенести такой удар.
Он часто бывал в больницах, перенеся за свою жизнь восемь полостных операций. Нередко с ним случались почечные приступы, в конце концов одну почку пришлось удалить, и источник болей временно исчез.
Таль в больнице. Кюрасао Однажды врачи не могли попасть ему в вену: вся она на сгибе локтя была усеяна следами от уколов. Трудно сказать, когда у Миши развилась наркологическая зависимость. Может быть, это случилось после операции, когда ему давали различные препараты для обезболивания. Может быть, в Москве, где он жил месяцами после выигрыша матча у Ботвинника и вел образ жизни далекий от аскетического.
Альберт Капенгут, работавший в годы с Талем, вспоминает, как предложил пригласить на сбор молодого Каспарова. Мне все же удалось уговорить его сыграть с Каспаровым, и зимой года мы приехали в Баку. Из планировавшихся шести партий, к сожалению, были сыграны только две. Первая партия закончилась вничью.
Вторую Миша проиграл белыми. Как гроссмейстером? Просто гроссмейстером? Он сильно принял после партии, и тут ему сообщили о смерти брата. Это было уже слишком. Межзональный турнир. Экс-чемпион мира наблюдает за игрой будущего чемпиона. Возвращались со стадиона пешком в густой толпе народа. Ходить пешком он не любил, но другого выхода не было. Пришли в гостиницу, делать было нечего, и он как-то маялся.
Миша попросил сделать ему укол и продиктовал комбинацию компонентов. У врача глаза на лоб полезли. Миша попросил меня выйти… Через пятнадцать минут он зашел ко мне в номер. Конечно, то же самое было бы можно сказать и о Тале и совсем не затрагивать эту тему. Останавливаюсь на ней так подробно потому, что алкоголь и наркотики о никотине я уже не говорю сыграли значительную, во многом определяющую роль в его жизни, разрушив в конечном итоге физическую оболочку выдающегося шахматиста, и без того такую хрупкую от рождения.
Алкоголь снижал темп. И он мог спокойно заснуть. На самом деле Миша, особенно в конце жизни, ни дня не мог обойтись без алкоголя. Был у него период в жизни, и не такой короткий, когда он находился в наркологической зависимости. Как он впал в эту зависимость — другой вопрос, но мещанско-пошленькое отрицание этого факта неуместно и только искажает образ выдающегося шахматиста и такой яркой личности, каким был Михаил Нехемьевич Таль. В Советском Союзе мы виделись часто и подолгу в конце шестидесятых, начале семидесятых годов. Я долгом своим нелегким считаю — исключить из рассказа лицемерие мысли и боязнь слова.
Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. Надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он и делал, что хотел. Это тем более удивительно, что жил он не в обители, построенной фантазией Рабле, и не в какой-нибудь безмятежной скандинавской стране, а в государстве с суровыми запретами, предписаниями и ограничениями.
Основные запреты не мог обойти, конечно, никто, но неписаные, созданные для покорных, законопослушных граждан, тем более, общественное мнение…. В шкале его ценностей исключительно высокое место занимали зарубежные турниры. Меньше всего его интересовала практическая сторона таких поездок: хотя Миша всегда выезжал с длинным списком вещей, он старался оттянуть процедуру покупок до последних дней или переложить ее на чьи-нибудь плечи.
По просьбе Ларисы Соболевской он купил ей платье с блестками. Себе Таль не купил ничего, хотя денег у него было полно. На нем был рваный пиджак. С трудом его уговорили купить пиджак и туфли. Даже не бросив взгляд, он соглашался на все, предлагавшееся продавщицей. Зеленые пятигульденовые бумажки лежали в его карманах вперемежку с тысячными надо ли говорить, что кошелька у него никогда не было , и помню его искреннее удивление, когда он обнаружил еще одну такую в одном из боковых карманов.
А сколько было потерянных призов, сколько паспортов, оставленных в гостиницах или попросту забытых где-то…. Помню его взгляд, когда в мексиканском Таско я выговаривал ему, после того как он заплатил 70 долларов за трехминутный разговор с Нью-Йорком. Вряд ли доходили до него мои слова, что в некоторых странах следует избегать телефонных разговоров из гостиниц. Не было секретом, что к деньгам он относится наплевательски, цены им не знает.
Если у него появлялись деньги, счета им не было, и все могло улетучиться буквально в несколько дней. Так же он относился и к чужим деньгам; его мало интересовало, кто и как платит за ужин, такси, виски в баре. Он был, конечно, настоящий король, а короли, как известно, никогда не имеют при себе денег, предоставляя честь расплачиваться другим.
Он знал, что деньги приплывут в руки сами тем или иным образом, и они действительно приплывали, зачастую и немалые по советским понятиям, но долго не задерживались в его дырявых руках. Он относился к типу бедняка-мота, о котором фея в сказке Гофмана говорит, что бесполезно давать деньги человеку с судьбой бедняка — они все равно не удержатся у него.
Что ж, здесь у него были великие предшественники. Моцарт, с которым нередко сравнивали Таля, постоянно нуждаясь в деньгах, давал в год не менее шести концертов, получая за каждый тысячу гульденов. И это помимо жалованья, гонораров за уроки и прочих доходов для сравнения: годовой заработок служанки составлял тогда двенадцать гульденов в год.
Корчной утверждает, что Таль не имел привычки отдавать долги. Может быть. Мандельштам ведь тоже был убежден, что поэт, живущий как птица божья, имеет право брать у всех, если он в этом нуждается. Думаю, что сами определения щедрости или тем более скупости для Таля попросту нерелевантны. Приз, полученный им в одном из блицтурниров, вызвал бурный смех присутствующих: действительно, домашний сейф не мог найти более неподходящего владельца. Он постоянно терял деньги, однажды у него украли приз, но дело было не в этом: он просто не умел обходиться с бумажками, на которых были нарисованы какие-то цифры.
Эта разноцветная труха никогда не была важна для него: лиственным деревьям Таль всегда предпочитал лавровые и умер, как и жил, бессребреником. Тихо Браге говорил, что место проживания для него безразлично: его отечество там, где видны звезды. Может показаться, что то же самое мог бы сказать и Таль: где есть шахматная доска и фигуры — там мое отечество. Оказалось, что так-то так, да не так. Находясь за границей, он знал, что через две-три недели вернется в Советский Союз, и чувство это не было неприятным и не только из-за живших там родных.
Два чувства: как можно скорее оказаться за границей и невозможность жить вне России — достаточны распространены. Вспомним Тургенева, разрывавшегося между Россией и Францией. Чтобы вернувшись домой, с нетерпением ожидать возможности как можно скорее уехать вновь. Список этот можно легко продолжить.
Навигация по записям
Но была и разница: Таль мог оказаться за границей только если государство давало разрешение на такую поездку что делало эту поездку еще более желанной. Казалось бы, часто выезжая за рубеж и любя бывать там, Таль должен был чувствовать себя за границей как дома. На самом деле, не раз встречаясь с ним на Западе, я видел: в обществе соотечественников, порой далеких ему по духу, когда и неприятных, ему было вольготнее и проще чем с иностранцами: он был среди своих. И дело было не только в языке. Его английский да и немецкий были вполне пристойными, хотя отвечая на вопрос, говорит ли он по-английски, Миша всегда прибегал к формуле: a little bit.
Началась партия Сосонко-Браун. Вейк-ан-Зее У замечательного пианиста Владимира Софроницкого была нелегкая судьба: он был лишен заграничных поездок, потом возникли трудности с концертами даже в пределах Советского Союза. Филип Хиршхорн, выигравший конкурс королевы Елизаветы в году, говорил, что это лотерея, дело случая, что ему повезло, что все решают двенадцать стариков с совершенно различным культурным и музыкальным багажом, пониманием музыки, что все зависит от того, как они позавтракали и какой у них был стул.
В шахматах такого быть не может: случайно можно выиграть партию в сеансе одновременной игры или занять однажды приличное место в турнире. Но хотя регулярные победы Таля говорили за себя, натерпелся он от советской власти немало. Было безденежье, неприкаянность, запрещение выезда за границу. Случалось, его снимали чуть ли не с трапа самолета.
Однажды это произошло перед поездкой в Югославию, в другой раз в году, когда он должен был ехать в Лугано на Олимпиаду. Члены команды в полном составе по дороге на аэродром приехали в Спорткомитет, чтобы, как это водилось тогда, выслушать последние напутствия официальных лиц. В конце шестидесятых, когда ходили упорные слухи, что Таль уезжает из Риги — в Москву? В Тбилиси? Красиво сказано, хотя тогда речь шла о перемещении внутри той же самой страны. Но не только рижским кладбищем Шмерли, на котором похоронен теперь он сам, можно все объяснить.
Таль равнодушно прочел отчеты и… продолжал общение с тем как ни в чем не бывало. Ходили упорные слухи, что встреча Таля с Анатолием Кобленцем — сыном его тренера, эмигрировавшего в Германию, тоже стала известной в КГБ после письма гроссмейстера, коллеги по цеху чемпионов мира, не раз игравшего вместе с ним за команду Советского Союза. Миша и с ним сохранил приветливые, дружеские отношения. И что? Объяснение верное, но недостаточное. Тот строй подминал под себя и корежил все души без исключения.
Даже тех, кто скептически относился к нему или даже вовсе не приемлел. Тем более тех, кто получал от системы какие-то блага, зависел от нее, вырос при ней, другой не знал. Еще проще было с натурами мягкими, не склонными к разборкам и конфликтам. Кто-то говорит сейчас: если бы не было той жестокой системы, он избежал бы многих унизительных фактов своей биографии. Это верно, конечно. Парадокс заключается в другом: то время и та система породили выдающегося шахматиста. Рискну предположить, что Михаил Таль, выброшенный в двадцать лет в круговорот западной жизни и ставший Майклом Талем, завертелся бы в вихре вседозволенности и удовольствий с такой силой, что шахматы попросту бы растворились в этих удовольствиях.
Если же с его выдающимся талантом ему удалось бы реализоваться и в этом случае, вряд ли Талю удалось бы взлететь такой искрометной ракетой: редкой по насыщенности шахматами атмосферы Советского Союза не было тогда ни в какой другой стране мира. Твоему папе нравится только в одной стране — в Советском Союзе.
Один из стадионов Москвы назван именем Эдуарда Стрельцова. Ярчайшая звезда советского футбола Стрельцов был осужден к двенадцати годам заключения за какое-то крайне сомнительное дело. После того, как он отбыл половину срока, ему разрешили вернуться в футбол, но лучшие годы были безвозвратно потеряны. Миша тоже очень любил эту страну. Это была действительно его страна и, оказавшись за границей, он очень скучал по ней.
В конце х годов Таля нередко можно было встретить в Москве в доме художника Игина на Мясницкой, которая называлась тогда улицей Кирова. Шахматистом Игин был слабым, но игру любил страстно и Мишу боготворил. Хорошо вижу хозяина квартиры за шахматами, пожелтевшими от никотина пальцами заправляющего сигарету в видавший виды мундштучок и наполняющего рюмки, пока соперник думает над ходом. Иосиф Игин. Он порою груб, но вообще сплошная прелесть.
По этому поводу Пропойск был переименован в Славгород. Иосиф Ильич часто цитировал стихотворения Светлова, в то время уже покойного. Раньше Игин жил в Черемушках в одном из блочных домов, построенных в хрущевское время. Когда он переехал на Мясницкую, этой проблемы уже не было. К тому же двери его квартиры в деревянном флигеле во дворе большого дома были всегда открыты.
Здесь можно было встретить художников, журналистов, поэтов, актеров и актрис, шахматистов и множество других разнообразных людей без определенных занятий. Все это создавало впечатление вечной тусовки, хотя такого слова тогда не было и в помине. Поэт Николай Глазков, как и хозяин квартиры, был большим любителем шахмат. Иногда они сражались друг с другом; поэт был явно сильнее художника, и победа почти всегда была на его стороне. К Игину заглядывали и настоящие шахматисты: кроме Таля помню в игинской квартире Виктора Корчного и Аллу Кушнир, игравшую тогда матчи с Нонной Гаприндашвили на первенство мира.
Не раз посещал игинскую квартиру и Александр Борисович Рошаль, которого иначе как Аликом никто там не называл. Я бывал здесь с Мишей, иногда один. То время отстоит от сегодняшнего на сорок с лишним лет, и я не могу вспомнить, конечно, всех, кого встречал у Игина, но из многих, захаживавших в эту квартирку, можно составить длинный мартиролог спившихся. Миша во время приездов в Москву дневал и ночевал здесь, очень часто в буквальном смысле слова. Большой стол в квартире был уставлен бутылками, стопками, стаканами и тарелками с воткнутыми в остатки еды окурками. Все это постепенно накапливалось, пока кто-нибудь из милых посетительниц не наводил порядок, впрочем ненадолго.
На полу лежала тигровая шкура, а с потолка наблюдал за всеми немалых размеров нарисованный глаз, зрачок которого был в действительности лампой. Здесь завязывались романы, иногда на долгие годы, чаще короткие, когда и однодневные, и курилось во все легкие, и пился коньяк, водка или портвейн, приносимые из близлежащего гастронома. Нет никакого сомнения, что КГБ знал об этой богемной квартире: кто-нибудь из посетителей ее наверняка состоял там осведомителем, но всемогущая организация смотрела на эти сборища сквозь пальцы, резонно полагая, что все эти люди совершенно не опасны для власти.
Но все эти образчики смелости по-советски и пассивное неприятие официоза прекрасно уживалось у посетителей квартирки с конформизмом перед лицом государственных институтов. Более того, у многих из них, несмотря на анекдоты и шуточки, фрондерство и вольномыслие в узком дружеском кругу, сохранялась вера в страну, где они жили, и даже патриотизм и гордость за нее. Эту нашу последнюю встречу я запомнил очень хорошо и не потому, что за первой бутылочкой последовала другая. При встрече с Игиным я ничего не сказал об этом давно уже созревшем решении.
Дело было не в том, что я сомневался в правильности выбранного пути. Просто человек, объявивший о таком шаге, тут же переходил в особую категорию, и реакция даже близких друзей могла оказаться самой различной. Знаю, что Иосиф Ильич к моей эмиграции отнесся неодобрительно. Такая точка зрения была довольно распространена в кругу московской и ленинградской интеллигенции, разъедаемой, впрочем, уже слухами о коллегах и знакомых, решившихся на рискованный шаг. Когда здесь свои березы, свои тополя, свое небо.
Как это можно бросить? Фаина Раневская. Шарж Иосифа Игина. До моего отъезда навсегда, а именно так тогда воспринималась эмиграция, я не виделся и не разговаривал с Талем. Впервые встретившись в январе года на турнире в Голландии, мы говорили каждый день и помногу, но вопроса — почему ты решил уехать?
Впрочем, этого вопроса не задал мне никто из друзей, с которыми я вновь встретился за пределами Советского Союза. Как в анекдоте о человеке, разбрасывавшем антисоветские листовки, представлявшими из себя чистые листы бумаги — о чем писать-то, когда и так все ясно? В Москве брежневского периода ночная жизнь замирала уже к полуночи. Возобновить ее можно было только в полулегальном Архангельском или в аэропортах, где рестораны работали до трех утра. Туда преимущественно и направлял свои нетвердые стопы недогулявший контингент ВТО или Дома кино.
Зал ресторана, разношерстная публика, коньяк в графинчиках, столичная в бутылках. В самое неурочное время там можно было ненароком столкнуться с самыми респектабельными деятелями театра и кино. Круг его знакомых был весьма пестрым, полярным и многоплановым. Некоторые его приятели принадлежали к далеко не самым интеллектуальным слоям общества — скорее они примыкали к криминогенной его части.
Ему импонировал их авантюрный образ жизни, возможность разными путями легко заработать деньги и также лихо, с особым шиком и куражом их прокутить. Он никогда не был интриганом, не лез ни в какие склоки, не завидовал успеху других. И совсем не ценил материальное выражение успеха… Был человеком очень неприхотливым, никогда не требовал никаких особых условий и привилегий. У него были странные черты лица — юношеские, но вместе с тем, такие лепные, немного резкие. И его потрясающая энергия — жизненная, человеческая, творческая… В нем навсегда осталось умение выплеснуть всего себя до дна… Разговаривая с ним, можно было подметить порой отсутствующий взгляд, ответы невпопад — он думал о своем.
Душа его рвалась навстречу новым ощущениям. Все, выходящее за узаконенные параграфы житейской мудрости, привлекало его. У него были знакомые, люди театрального мира, журналисты, спортсмены, просто собутыльники, случайные люди, роем кружившие вокруг него. Никаких иллюзий насчет морального облика этих людей он не строил, но необъяснимым образом тянулся именно к ним. Удивительная черта характера его — решившись на что-то, он действовал с таким напором и убежденностью, что просто вынуждал всех поступать по-своему.
Но этот разговор мало походил на кухонные сходки столичного андерграунда. И уж тем более не было никакого пафоса обличительства. Он относился скептически к диссидентству в целом. Именно к диссидентам-профессионалам. Он считал их людьми излишне политизированными и не вполне свободными. Не без труда удалось уговорить его раздеться и накрыться одеялом. Пристроив у изголовья пепельницу, он садил сигарету за сигаретой — сделав пару затяжек, хватался за новую. Однажды он уснул с зажженной сигаретой в руках и даже не проснулся от сильной боли и ожога. У него не оказалось с собой паспорта… Дальше все повторилось по минскому сценарию в интерьерах ялтинской гостиницы.
Бызвылазно торчали в номере, пили, разговаривали обо всем понемногу. И так трое суток. В таком хмельном угаре пролетели три дня и три ночи. Непостижимым образом удается ему извлечь из своего организма дополнительные ресурсы и пойти по второму кругу. Характерная деталь: только что он почти умирал, глотал воздух, как рыба, но вот чуть-чуть отпустило и — ему нужны новые впечатления. Воистину, талантом оживать он был наделен от природы. С годами у большинства самых близких к нему людей росло мучительное беспокойство по поводу его здоровья, о его слабостях сплетничали в различных столичных и светских кругах.
Ждавший нас в своей просторной каюте капитан, тут же выставил непочатую бутылку рома, под которую и завязался оживленный разговор…. Все время оказывается, что его узнают, кто-то оказывается знакомым его хорошего приятеля, знакомым кинорежиссера, знаком бармен, администратор в гостинице, мэтр в ресторане, благоволящий заместитель министра, знакомый врач выписывает рецепт. Почему-то многие считали возможным и считают до сих пор!
Оставались мы в этой блатной компании недолго, ему быстро все приедалось. Нужны были новые впечатления. И вот он уже набирает телефон Аллы. В сочинском санатории, увидев телефон, он кинулся к нему и стал заказывать Москву… Он искал там Татьяну. Еще утром он уговаривал полететь с ним Марину, а вечером ему была нужна Таня.
Ссоры с Мариной и попытка примирения с Таней. И наоборот. Вечером на следующий день: хорошо бы поехать в город. Ну что здесь торчать, тоска ведь смертная…. Он никогда не самообольщался относительно своей внешности. Одной манекенщице он как-то признался: ведь я же знаю, что я урод. Но даже в годы юности магнетизм его личности завораживал девичьи души. Врач, замотанная вызовами тетка, не узнала его и решила, что он имитирует страдание, чтобы получить дозу морфия.
Особенно, когда обнаружила, что он употребляет еще и наркотики. А сочетание наркотиков и алкоголя убийственно. Любому мемуаристу лестно вспоминать, как он пил с ним, тем более, как не давал пить, как спасал. Он часто выезжал на гастроли. В ходе таких поездок он нередко встречался с самыми различными типами, организаторами таких поездок, норовивших получить свою долю или, просто погреться в лучах, исходящих от звезды, сомнительными личностями, подозрительными субъектами и т.
Его это мало интересовало. Очнувшись, он находил силы выкарабкаться, встать на ноги и продолжать свой опасный эквилибр без лонжи и подстраховочной сетки. Можно назвать это безумием, самоуничтожением. Долгожителями такие люди не становятся, напротив — они очень быстро сгорают. Он был человеком грешным, как все мы. Но и великим, как никто. Одни это понимали, другие нет. Это отрывки из воспоминаний друзей Владимира Высоцкого и его вдовы Марины Влади.
Все, что вы прочли о Высоцком, можно едва ли не слово в слово повторить о Тале. Они были знакомы. Таль несколько раз приходил на Большой Каретный, где жил актер театра на Таганке; были, конечно, и ресторанные встречи. Мы встречались и отлично проводили время. Таль говорил, что ни в преферанс, ни в очко, они никогда не играли, однажды, правда, сразились на биллиарде, а в тексте он оказался потому, что размер требовал короткой фамилии. Скромно добавляя, что Флор тоже рассматривался в качестве кандидата, но фамилия Таль была как-то больше на слуху….
Конечно, они были разными. У Таля совершенно не было страсти к заграничным и каким-либо вообще машинам, дорогой одежде, обуви. Но это все мелочи. Много важнее то, что их объединяло: туго натянутая струна жизни, страстная, иступленная отдача себя творчеству. Речь идет именно о творчестве, а не о таких мелочах как проблемы с выездом, жизненные невзгоды, пристрастия, угрожающие физическому существованию, смерть саму. И тоже сиживал не раз в кают-компаниях с капитаном и офицерами судна за бутылками рома и другими редкими тогда напитками.
И Таль, чаще всего в состоянии подпития, начинал упрямо покачивать головой и поскрипывать зубами,. И Таль мог не выходить из гостиничного номера сутками, когда дни плавно переходили в ночи и снова в дни. И вокруг Таля всегда околачивались всякого рода околошахматные и полубогемные, порой и откровенно сомнительные личности. И его тоже по каким-то необъяснимым причинам тянуло на дно. Так же как Высоцкий, он был несколько раз женат и, бывало, совсем как у Высоцкого, сердце его в одно и то же время было занято сразу несколькими любовными увлечениями. Помимо его официальных жен, можно было бы сказать о Ларисе С.
Так называли собрание скандальных анекдотов из придворной жизни, по названию небольшого круглого окошечка в полутемной прихожей перед спальней французского короля. Скажем только, что не только оба любили женщин, но и женщины любили их: знаменитых, внимательных и заботливых, особенно на первой стадии ухаживания. У свободы много имен, но та, что могла устроить Высоцкого и Таля, не так далеко ушла бы от установившейся в Советском Союзе в конце х.
При условии, конечно, всегда поднятого шлагбаума для их заграничных поездок. Кто поверил этому бреду?! Не волнуйтесь, я не уехал. И не надейтесь: я не уеду! Написал Владимир Высоцкий, когда по Москве начали гулять слухи, что он собирается эмигрировать из Советского Союза. Когда выезд из страны стал практически свободным, такого же рода слухи появились о Тале.
Но — с обратным билетом! Но все это только внешние штрихи незаурядных личностей, живших по невероятному, невозможному для простого смертного принципу: хотеть — значит мочь! И о Мише. С гибельным восторгом! И не потому, что попались привередливые. Просто оба родились такими и никогда не смогли бы, держась старческой рукой за поводья, закончить дни, тихой поступью бредя к богадельне. Человек может быть гениальным в одной какой-то области, но иметь невыносимый характер, сомнительные политические пристрастия, ужасно относиться к женам и близким, пить горькую.
Потомки прощают все, современники, как правило, менее толерантны. Высоцкому и Талю прощалось все. И дело было не в том, что о их образе жизни ходили только слухи, пусть и настойчивые. И не в том, что их слабости были очень близки и понятны каждому. Настоящее объяснение проще: их любили. Их обоих по-настоящему любили. Замечательные острословы Юрий Олеша, Михаил Светлов, Виктор Ардов, Никита Богословский, Фаина Раневская были очень разными людьми, но шутки их никогда не переходили опасной черты, разве что балансировали порой на грани дозволенного.
То же самое может быть сказано и о Михаиле Тале. Никита Богословский был несколько дней без сознания. Таль тоже говорил что-то похожее, или уж точно — мог сказать. Вода — двадцать шесть градусов! Он постоянно рифмовал, каламбурил, в его речь были вплетены неожиданные ассоциации, явные или скрытые цитаты и перевертыши. Порой создавалось впечатление, что Таль забавляется жизнью, что это все несерьезно. Не у всех была такая быстрая реакция, и нередко после произнесенного он выжидал некоторое время, пока смысл доходил до собеседника. И когда тот начинал смеяться, сам радостно кивал головой.
Функцию остроумию как косвенного пути, нечто вроде обхода с целью выйти из затруднения, Таль использовал довольно часто. Но его балагурство и остроты никоим образом не подходили под фрейдовское определение остроумия как отдушины для чувства враждебности, которое не может быть удовлетворено иным способом. Подгаец, Таль, Сосонко. Тилбург Будучи скорее устным, чем письменным, остроумие Таля было непроизвольным и совершенно не натужным, напоминая чем-то рефлекс. Его остроты, положенные на бумагу, теряют в интонации, игре голоса, мимике.
Почти все они относились к данному случаю, к именно этой ситуации и меньше всего были глубокомысленными сентенциями, афористичными высказываниями. Полет бабочки-однодневки: вот она появилась, еще мгновение — и ее нет. Когда Таль был в ударе, в его речи, как в пряном тропическом лесу порхали сотни таких разноцветных бабочек. Уверен, что из острот и каламбуров его можно было бы составить целую книжку, но кто помнит их? До матча с Ботвиником Таль никогда не встречался с чемпионом мира.
Да и виделся с ним только однажды — на Олимпиаде в Мюнхене в году. История о том, как маленький Миша с шахматной доской под мышкой не был принят отдыхавшим на Рижском взморье Ботвинником, конечно, выдумана журналистами. Девятую партию матча на первенство мира года Таль проиграл после рискованной жертвы коня в дебюте.
Когда во время анализа Миша сыпал вариантами, Ботвинник сидел молча и слушал. Последние слова этой фразы стали одной из талевских присказок и нередко, говоря о чьей-нибудь безапеляционности, он резюмировал:. Или любым другим, пришедшим в голову. Когда видел отступление фигур на последнюю горизонталь: коня на g8, слона на f8 и т. Запали ли удивившиеся кролики ему в память после прочтения книги французского писателя или фраза просто входила в безбрежный репертуар шахматного фольклора того времени?..
Редкая статья гроссмейстера или комментарии к партии обходились без этого слова. В чемпионате Советского Союза года в партии с Дорфманом Талю удалось развить опасную инициативу, но львовский гроссмейстер защищался едва ли не единственными ходами и свел партию к ничьей. Проиграв в предыдущем туре с большим счетом, шотландцы встречались с какой-то командой из пятого десятка. В той Олимпиаде дебютировал семнадцатилетний Гарри Каспаров. Любил импровизировать, вспоминая людей и обстоятельства собственной жизни, в которой всегда что-нибудь да случалось. Замечательно изображал в лицах сомнения банковской служащей в году в Канаде: надо ли окешивать чеки на пятьдесят и двадцать тысяч долларов ему и Ваганяну после выигрыша чемпионата мира по блицу и не хватит ли с них пятисот и двухсот долларов соответственно….
Сам же заемному юмору предпочитал импровизацию: мгновенная реакция, острый укол шпаги был его излюбленным приемом. Один из турниров Кубка мира. It is not forbidden. It is just not recommended! Он не только сам острил, но ценил юмор других, радовался хорошей шутке, удачному каламбуру. Москва, лето года.
Матч Корчной — Таль. Через два часа очередная партия. За столиком Таль, Кобленц и я. Подходит официант. Блеск его взгляда, улыбка. Это он сам, он сам мог бы так сказать. В январе года я впервые увидел Таля вне России. В голландском Вейк-ан-Зее он услышал, когда я говорил, вернее, пытался говорить с кем-то по-голландски. Хуе морхен — доброе утро и т. Гаага, январь Перелистывал, хмыкая. Впрочем, от ругани других его не коробило, и он спокойно сносил мои тирады по тому или иному поводу. Он мог быть в жизни разным.
Далеко не всегда Таль пребывал в шутливом настроении и только ждал, чтобы отпустить очередную остроту. Мог уйти в себя, стать серьезным, задумчивым. Но когда ему не хотелось принимать решения с далеко идущими последствиями или заниматься проблемами, к которым у него не лежала душа, он спасался в первой подвернувшейся шутке, не отягощая ни себя ни собеседника ненужными переживаниями. Вспоминая время, проведенное с ним вместе в Советском Союзе и встречи на Западе, понимаю сейчас, чего не знал тогда: в остроумии, как и в питье, надо вовремя остановиться. В обоих случаях Миша часто не знал меры.
Восстанавливая его привычки, словечки, остроты, пытаюсь нарисовать образ человека, непохожего на других, на нас с вами. Его шахматный гений. У него была очевидная склонность к литературе. Жаль, что Таль не успел сказать о шахматах и о людях шахмат без оглядки на очевидные ограничения, с которыми он должен был считаться, надиктовывая свои статьи. Удалось ли бы ему сделать это без постоянного контроля мысли?
Не знаю, ведь внешняя цензура порождает внутреннюю, и процесс этот может оказаться необратимым. Сказал однажды, что если бы не шахматы, выбрал бы, наверное, профессию режиссера. Каким режиссером стал бы Таль? Что было бы, если бы рыжий веснушчатый Ося Бродский забрел в юности в шахматную секцию ленинградского Дворца Пионеров на Фонтанке, а мальчик с пронизывающим взглядом предпочел бы поэзию?
Не знаю. Энергия и огромное честолюбие, конечно, великие двигатели, но скорее всего, мы потеряли бы двух гигантов — поэзии и шахмат. Когда он диктовал прямо в газетный номер, я видел, что порой, начиная фразу, он не знал точно, как она закончится, но всякий раз интуиция и талант вели его к счастливому концу. Точно так же как в лучшие годы гений вел его верным путем по шахматной доске. Виктор Хенкин записывает впечатления Таля о только что закончившемся туре. Не помню его наносящим что-нибудь на бумагу: ничего пишущего у Миши при себе обычно не было; играя с ним в одних турнирах, я не раз видел, как перед началом тура он подходил к судейскому столу и брал первую попавшуюся ручку.
И сам играл в такие. В комментариях к собственным партиям преобладали нечасто встречающиеся теперь добродушие, уважение к партнеру и самоирония.
Марк Тайманов — шахматист, музыкант, актер
Записывал ход краткой нотацией, всегда перед тем как его сделать. В редких случаях, когда соперник попадался уж слишком любопытный, закрывал записанный ход ручкой. Если ход не нравился, зачеркивал и писал новый. Когда Спасский готовился к матчу с Фишером, ведущих гроссмейстеров Советского Союза обязали высказать свою точку зрения об американце, отметить сильные и слабые стороны претендента. Запросы Спорткомитета носили, как и многое в Советском Союзе, секретный характер и предназначались для внутреннего пользования.
Свое мнение по этому поводу высказали Смыслов, Петросян, Керес, Корчной.
- знакомства усмань липецкая.
- Стена | ВКонтакте.
- г г чебоксары сайт знакомств.
- группа знакомств для татар.
- Штейн, Леонид Захарович — Википедия?
- Правка комментария.
Прислал свои соображения и Таль. Читал однажды попавшийся на глаза и написанный о нем загодя некролог. Может, поставить на нем визу: Верно. Идет подготовка к так и не состоявшемуся матчу Фишер — Карпов, В то время на турнирах и сборах большой популярностью пользовались всевозможные карточные игры: преферанс, белот. Были и любители бриджа. Не помню Мишу за длительными карточными баталиями: у него не было терпения к этому. Но обожал разнообразные короткие игры на реакцию, сообразительность, решение кроссвордов, головоломок. Любил игру, о которой я впервые услышал от него: из четырех цифр номерного знака машины сделать двадцать одно используя каждую цифру только один раз.
Мне было трудно проверить, но в сложных ситуациях он с триумфальным видом ссылался на корни, дифференциалы и интегралы. До сих пор, если иду по улице и взор останавливается на номере машины, начинаю порой прикидывать варианты, вспоминая те далекие времена. Если кто-нибудь звонил по телефону из его рижской квартиры, начинали дребезжать все аппараты. По продолжительности дребезжания старался определить номер, набираемый из соседней комнаты кем-нибудь из домашних.
Телефонные же номера Миша запоминал при помощи музыкальной секвенции: до-си-ре…. Несмотря на физический недостаток — на правой руке его было только три пальца — играл на фортепиано и неплохо. Чайковский, Рахманинов, Шопен были его любимыми композиторами. Салли Ландау вспоминает, что в вечер их знакомства Миша играл этюды Шопена. Тогда в Советском Союзе был обычай после официальной церемонии открытия или закрытия шахматных соревнований устраивать большие сборные концерты. Часа за полтора-два до партии что-то ел, но больше для проформы, говорил уже мало, уходил в свой мир.
Обожал, разумеется, всё, что было ему нельзя: острое, соленое, перченое. Гулять не любил: на межзональном в мексиканском Таско сидел часами со своей ром-колой на террасе гостиницы, никогда не спускаясь к бассейну, не говоря уже о прогулках по замечательному городку. Или читал привезенные мною из Нью-Йорка книги да слушал кассеты с записями песен входящего в моду Вилли Токарева, певшего тогда в русских ресторанах на Брайтон Бич в Бруклине. Двумя годами позже тоже на межзональном турнире в югославской Суботице ни Владимиру Багирову, ни мне за все время трехнедельного пребывания ни разу не удалось вытянуть его на прогулку к озеру.
Мне это еще предстоит! Приученные к лакомствам косули, завидя нас, выходили навстречу и вытягивали мордочки сквозь прутья ограды. Погуляли достаточно? Что здесь сказать. Телевизор советского времени, не выключающийся целый день. Периодика того времени, прочитывающаяся от корки до корки. Скорость его чтения поражала, и я не раз видел, как толстенная книга была закончена им буквально в день-два.
Между двух чемпионов. На заднем плане чемпион мира по стоклеточным шашкам Тон Сейбрандс. В январе го во время турнира в Вейк-ан-Зее остались перед выходным ночевать в Гааге у друзей. Через пару минут повисла тишина, и я скорее почувствовал, чем увидел отсутствие реакции: сигарета в его руке потухла, и Миша тихо спал, положив голову на валик дивана….
Находясь уже в западном сегменте жизни, я знал, что отправляясь куда-нибудь на турнир, надо взять с собой побольше книг, запрещенных тогда в СССР. Хотя Миша страдал от невозможности курить и с трудом дождался паузы, смотрел на экран с большим удовольствием. Ему вообще нравились остросюжетные фильмы, фабульные книги. Читал Миша для развлечения. Не для информации, что делают многие, или для получения знаний, а именно для развлечения.
В то, что мозг не схватывал мгновенно, вгрызаться не хотел, резонно полагая, что книга должна приносить удовольствие, а не быть истязанием, и бежал глазами дальше.
- беременная женщина познакомится с мужчиной?
- что ищут девушки челябинска.
- знакомства со знаком плюс?
- знакомство с девушкой елабуга!
- Nav view search.
- найти девушку для жизни и семьи из беларуси!
- Задача дня.
Никаких книг он, разумеется, не собирал, как вообще ничего в жизни не собирал и не копил. Сколько бесполезного чтения, сколько обременительных знаний. К чему этот громоздкий багаж, когда путешествие так недолго? Однажды в Тилбурге попросил, как всегда, что-нибудь почитать. Самая длинная глава книги посвящена Ларисе Соболевской.
Красивая элегантная блондинка, звезда советского кино, и шахматистка первого разряда , не выпускавшая из рук сигарету и совсем не воздерживавшаяся от спиртного, Лариса Соболевская была несколько лет мишиной подругой. Соболевская играла не только в кино. Для нее была создана легенда, согласно которой актриса была замужем за геологом, большую часть года проводящим в Сибири.
После чего посол подвергся давлению и шантажу и в конце концов был отозван в Париж. Признаем, впрочем, что в их совместный московский период Таль не был суров и по отношению к другим поклонницам своего таланта.
Но и с самим Мандельштамом тоже всегда был кто-то рядом: когда друзья и почитатели, всегда — жена. Постоянно думавшие о нем, жившие его проблемами. Я не умею затопить печку. Я не кочегар, не истопник! За него это делали другие. Жены и подруги Таля свидетельствуют: пребывание рядом с ним было тяжелой работой, без праздников и выходных. Ежедневным, ежечасным подвигом. Миша требовал безоговорочного присягания себе, нахождения рядом с ним в любое время дня и ночи.
Если он дает сеанс детям, я непременно должна там присутствовать. Он полностью брал человека в плен, подчинял себе, оставаясь при этом милым и по-своему участливым. Так было в году, когда он переселился во время чемпионата страны из гостиницы к супругам Погосянц. Леонид Шамкович был секундантом Таля в году на матче со Спасским в Тбилиси.
Он вспоминал, как Лариса Соболевская нежно ухаживала за ним, причесывала по утрам, кормила с ложечки и т. Я наблюдал сцены такого же рода, когда Миша был и с Ларисой М. Она тоже должна была все время находиться рядом с ним. Подобные высказывания слышал я и от Кобленца, который души не чаял в Тале и любил Мишу как сына. Нельзя сказать, что он относился к типу людей, спрашивающих о делах и принимающих любой ответ, потому что не слышат что им говорит собсеседник, но по большему счету, Таль был равнодушен к людям: кто пальцем не шевельнет для себя самого, тем более не сделает ничего ради других.
Только ясное понимание, с кем тебя свела судьба, заставляет добровольно сносить многое, против чего неминуемо восстал бы при контактах с любым другим. Каждодневная жизнь с гением неизмеримо труднее, чем жизнь с обыкновенным человеком. Ведь гений, как и каждый, может быть зацикленным на себе, капризным, мнительным. Очень редко женщина может оценить выдающегося человека именно за то, в чем он является выдающимся. Почти всегда на первом плане оказывается другое: известность, поклонение толпы, материальный достаток или другие качества, к гениальности не имеющие никакого отношения.
И кажется вдруг, что время, проведенное рядом с этим человеком, и было настоящей жизнью, а теперь остается только вздыхать и вспоминать счастливые часы прошлого. Хорошо помню его реакцию, когда Спорткомитет Латвии по какой-то формальной причине лишил его такой возможности, предложив вместо этого комментировать этот турнир.
В конце концов Таль, скрепя сердце, согласился. Через год они поженились, а в году родилась Жанна Таль. После официального закрытия того чемпионата был прием в Спорткомитете Латвии. Очень уж не хотелось Мише идти на этот прием, но отказаться было неудобно, да и неизвестно какую реакцию это могло вызвать у начальства, и без того имевшего на него зуб. За длинным столом, уставленным бутылками и незатейливой снедью, сидели официальные лица, участники турнира, судьи.
Длинные, скучные речи. Обычный елочный набор: большой успех, вклад латвийских шахматистов, дальнейшее повышение мастерства, особенно в свете грядущего съезда партии. Миша тоже должен был выступить, и я, сидя прямо напротив, украдкой наблюдал за ним и почти чувствовал, как металась его мысль: о чем сказать? Наконец назвали его имя, повисла ожидающая тишина.
Миша встал, но не пошел к трибуне, как делали предыдущие ораторы, а остался за столом. Тот самый Баранов в очках, на дальнем плане наблюдает за блицпартией Найдорф — Таль. Миша и на прием пришел, и выступил, сделав что от него требовали, и ничего не сказал. Так он поступал нередко. У него не было желания никому и ничего доказывать, он только хотел, чтобы спор закончился, проблема отодвинулась, от него отвязались.
Как и многие мягкие люди, он хотел ладить со всеми. Под этим крылось: желание избежать конфликтной ситуации, чтобы его оставили в покое, чтобы можно было играть в шахматы и делать то, что ему нравится. Время в общепринятом смысле для него не существовало; то, с которым он вынужден был считаться, текло только на шахматных часах. Обычных он не носил никогда: вот еще — тикает что-то на руке! Помню не один упущенный поезд, а к дням его молодости относится попытка догнать самолет на такси пользуясь трехчасовой промежуточной посадкой , завершившаяся, по словам очевидцев, полным успехом.
Моя фамилия редкая, и я всегда полагал, что однофамильцев у меня нет. Четверть века назад еще в догуглевское время я вышел на какую-то поисковую программу, и выстукав фамилию Sosonko, наткнулся на целую гирлянду однофамильцев, а в нью-йоркском Бруклине жил даже полный. Под впечатлением неожиданной находки я тут же связался с Геннадием Сосонко. Речь шла, понятно, о времени, когда мой двойной тезка еще жил в Советском Союзе. Таль никогда мне ничего не передавал и, разумеется, не по злому умыслу, а просто по безалаберности, забывчивости. Думаю, что письма все время лежали у него в чемодане, и близкие обнаруживали их по возвращении Миши домой, если, конечно, послания моего тезки он брал с собой.
Однажды после возвращения Таля с турнира Салли открыла чемодан и обнаружила, что вещи в нем аккуратно уложены. Решив, что здесь не обошлось без заботливой женской руки, она начала допрашивать мужа. Смутившись, Миша признался, что заботливая женская рука принадлежит ей самой: он просто не воспользовался большинством вещей. Он был чужим в мире предметов и терялся, когда нужно было сделать обычные житейские дела: купить одежду, побриться, зажечь газ, вскипятить стакан чая… Его производившая трогательное впечатление неумелость была сродни детской и вызывала желание помочь этому большому ребенку.
Но он отдал ее брату. К любой технике относился совершенно равнодушно и, разумеется, у него в мыслях не было учиться вождению. Только в последний период жизни у него появилась электробритва, и следы ее вмешательства можно было заметить там и сям на его лице. Галстуков не любил и носил, если к тому принуждали обстоятельства. Надо ли говорить, что завязывать их он так и не научился. Известно, что лучший способ из легкой работы сделать трудную прост: все время откладывать ее. Миша владел этим искусством превосходно. Имеются в виду необходимые телефонные звонки, разговоры, посещение каких-то заседаний, заполнение анкет и множество других подобного рода вещей, которыми наполнена повседневная жизнь.
Он считал, что все само собой как-нибудь образуется, сделается, напишется, устроится. А если это не произойдет, работу сделает в конце концов кто-нибудь другой. Виктор Корчной полагает, что все неприятности у Таля начались с той злополучной ночи года в баре Гаванны, где они оказались без разрешения начальства и когда Таль получил удар бутылкой по голове. В году выезд у Таля был закрыт наглухо. Он был приговорен к гастролям по Сибири, турнирам внутри страны, образу жизни, отличному от того, который он вел последние двадцать лет. Способ борьбы с этим известен: отступление в себя, в собственный внутренний мир, в свободу мышления.
Способ этот старинный, к нему прибегали во все времена. Уходили во внутреннюю жизнь и многие в Советском Союзе, но путь этот оказался неприемлем для Таля. И дело было не только в том, что он привык к зарубежным поездкам с юных лет. Думаю, ему было просто тесно внутри себя, и лишение выезда за границу повергло его в состояние глубокого дискомфорта.
Таль, Я. Нейштадт в пресс-центре межзонального турнира в Риге, , с блеском выигранного Талем — 14 из Без этого я не могу существовать ни в каком смысле. Это моя работа, моя жизнь. Если этот запрет не будет снят, я вынужден буду эмигрировать. Запишись к нему на прием и так прямо скажи. Американский гроссмейстер Роберт Бирн, улыбаясь, спросил у него в Багио, как происходит этот консультационный процесс. Но было видно, что вопрос американца был ему неприятен.
В году в Мерано на матче Карпова с Корчным он был в том же качестве, и мы встречались несколько раз. Происходило это на значительном расстоянии от гостиницы, где жила советская делегация: никогда нельзя было знать, как посмотрят руководители делегации, увидев Таля вместе с эмигрантом. Стояла удивительно солнечная осень, и мы долго сидели на веранде кафе, он со своей ром-колой, я — с белым вином.
Повсюду лежали желто-зеленые листья, вдоль быстрой речки гуляли беззаботные тирольцы, и мы повторили заказ еще раз. И еще. В словах Таля чувствовалась какая-то оскомина, надрыв: от ситуации, в которой он оказался, от роли, которую должен играть. Чтобы делать это, следует быть знакомым и с обстоятельствами, и с логикой, сильнее которой обстоятельства оказались. Но самое главное — вернуться в то затхлое советское время, которое, казалось, будет длиться вечно. В любом обществе человек вынужден заключать необходимое количество конвенций с самим собой.
Но число конвенций, к которым надо было прибегать в советское время, превосходило, пожалуй, какое-либо общество вообще. В сорок два года начался второй всплеск его карьеры. Уйдя из мира грез, воздушных замков и сказочных комбинаций, он вернулся к реальности. Нельзя сказать, что он стал походить на флоберовский персонаж, который, приобретя часы, потерял воображение, но в нем стало реже встречаться то, что сделало Таля чемпионом мира.
Изменились и методы подготовки. Альберт Капенгут вспоминает, как в те, еще докомпьютерные времена, Таль, готовясь к партии, включался как современный компьютер. Идет подготовка к партии с Геллером. У Миши белые.